Самуил Яковлевич Маршак родился 3 ноября (22 октября ст. ст.) 1887 года в Воронеже. Отец его был химиком-самоучкой, работал мастером на мыловаренных заводах. Человек большой воли, талантливый, напоминавший Дон-Кихота стремлениями к высоким несбыточным целям (его постоянно обманывали эксплуатировавшие его знания и выдумку заводчики), он немалого добился самообразованием - в профессиональных навыках и в общем культурном развитии. Яков Миронович знал наизусть много стихов - чуть ли не всего Некрасова, постоянно перечитывал Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Глеба Успенского, Диккенса, в подлинниках знакомился с произведениями Гёте и Гумбольдта. Речь его отличалась правильностью и широтой словаря. Свободное время он любил проводить за книгой. Многое прочел вслух, по очереди со своей женой Евгенией Борисовной. Это была сдержанная, немного грустная, очень музыкальная женщина. Она выросла в семье витебского учителя и вышла замуж по любви, сознавая, что материальная необеспеченность сулит ей жизнь, полную забот и тягот.

В семье Маршаков рассказывали, что их предок Самуил Маршак, живший в середине XVII века, был выдающимся литератором. Сама фамилия Маршак (в давние времена она произносилась "Махаршак") возникла как псевдоним - сокращение имени и званий этого человека. Его сын Цеви, тоже литератор, написал книгу "Честная мера" - бунтарскую, вызвавшую гнев богачей, которые посредством ложного доноса упрятали автора на четыре года в Виленскую тюрьму.

Отец Якова Мироновича был человеком огромной физической силы, крутым и деспотичным, требовавшим соблюдения в доме порядка и обрядности. Его старший сын Яков еще в отрочестве взбунтовался против "косности" отца и стал жить по своему разумению.

Мать Якова Мироновича была доброй до кротости женщиной, одаренной рассказчицей, любила подбирать к словам рифмы. Часто она даже думала вслух и говорила с детьми (а позже с внуками) в рифму. Она была способна на твердость и самопожертвование. В 1918 году - ей было уже за восемьдесят - она, лежа в параличе, заставила дочь, с которой доживала свой век, бежать с маленькими детьми из охваченного махновскими грабежами и пожарами городка, а сама осталась в доме одна и вскоре погибла.

Раннее детство С.Я. Маршака - до пятилетнего возраста - прошло в воронежской пригородной слободе Чижовке, в домике при заводе (в семье было тогда двое, а позже трое детей - Моисей, на два года старше Самуила, и Сусанна, на три года моложе). В одном из черновых автобиографических набросков говорится: "Первое воспоминание детства - пожар на дворе. Раннее утро, мать торопливо одевает меня. Занавески на окнах краснеют от полыхающего зарева. Должно быть, это впечатление первых лет моей жизни и было причиной того, что в моих сказках для детой так много места уделено огню"1.

А вот несколько самых ранних воспоминаний его старшего брата, записанных в 1939 году: "Конец 80-х годов XIX века. Воронеж. Я помню себя смутно с 4-5-летнего возраста. Помню кормилицу Сёмы на крыльце большого дома с маленьким братцем на руках. Она мне что-то говорит о братце... А потом солнечное летнее утро у открытого окна. Принесли большого ворона (не помню, был ли он ручной или ему подрезали крылья). Он ходит по подоконнику, и маленький братец стоит тут же и с огромным любопытством смотрит на птицу. А вот и его старая няня с лицом, достойным кисти Рембрандта. Она помнит время, когда жил Пушкин. Ее молодость и зрелые годы прошли в крепостной неволе... Она смотрит на моего братца и говорит с гордостью: "Енарал Бородин - на всю губернию один!" В 1 1/2 года Сема был - весь огонь. Живость его была необыкновенна.

Городской сад в Воронеже. Вечер. Площадка. Играет музыка. Сема рвется из рук няни: вот он выбежал на середину площадки и танцует под музыку. Сотни людей смотрят на него и хохочут. Вдруг оркестр перестал играть.

- Музыка, играй! - кричит он..."

Читая эти строки, невольно обращаешься к зримому описанию той же обстановки в стихах Самуила Яковлевича:

"Я помню день, когда впервые -
На третьем от роду году -
Услышал трубы полковые
В осеннем городском саду.
И все вокруг, как по приказу,
Как будто в строй вступило сразу.
Блеснуло солнце сквозь туман
На трубы светло-золотые,
Широкогорлые, витые
И круглый белый барабан"2.

Но продолжу цитату из заметок М.Я. Маршака:

"Потом по проволоке ходит гимнаст. Сема рассказывает домашним: "Музыкась, музыкась (музыкант) по кинату кидил (канату ходил)!"

Витебск. Мы у дедушки. Домик деревянный в глубине двора казался большим домом. Он действительно был просторным - столько людей находили там хлеб и соль! А нам казалось, что это так и должно быть. Дедушка теперь вспоминается мне как живой, каким он был лет 58-60-ти. Это был стройный старик с белоснежной сединой и глазами - голубыми - юноши. Его голос, бодрый и певучий, его ласковая улыбка, его рассказы о древней жизни запечатлелись в душе моей и воспитали во мне - вместе с заветами и примером отца - чувства гуманности, честности, любви к жизни, к природе, к людям. "Люби ближнего, как самого себя". "Не делай другому того, что тебе самому неприятно". Вот два основных завета, которые шли к сердцам нашим от отца и деда. Жизнь потом заставила с горечью признать, как трудно проводить в своих каждодневных отношениях к окружающим эти заветы... Гадости люди делали людям и тогда, и, может быть, делали их еще больше. Но у дедушки, у отца была защита: их непреклонная принципиальность, стойкость духа и окружение - родные, друзья, которые в трудную минуту выручали".

К этим записям примыкают другие - черновые автобиографические заметки самого Самуила Яковлевича - стихотворные и прозаические:

Дон
"Четыре года было мне,
Но помню, как сквозь сон:
Стучат копыта в тишине.
Мы едем через Дон.

Мы едем долго - Дон широк.
Потом пошли сады.
В саду и дали мне глоток
Живой донской воды.

А кто испил воды донской,
Связал себя навек
С широкой синею рекой,
Красою русских рек".

И еще осталась такая запись:

"Помню, поехали мы на лето на Украину. И так мне понравились тогда новые места, что я даже сочинил по этому поводу двустишие..."

Самуил Яковлевич рассказывал, что сочинял стихи в детстве очень легко, много над ними не думал.

"Я, поэт знаменитый, -
Каждый день бываю битый...

Понадобилась к слову "знаменитый" рифма - не загрустил. Хорошо, пожалуйста: "знаменитый - битый". Подошло - ладно. Пусть будет "битый". И хотя меня никто никогда не бил, я все-таки погрешил правдой и взял это слово для рифмы..."

В другой раз он вспоминал: "Первые свои двустишия и четверостишия сочинил, по свидетельству родных, в 1891 году, в четырехлетнем возрасте. Не знаю, что побудило меня к этому "устному творчеству..."

Еще через год или два он уже "...впервые участвовал в детском утреннике. На маленькой сцене, специально построенной по этому случаю в саду у наших знакомых, старшие ребята представляли какую-то пьеску, а мы, младшие, выступали в дивертисменте - пели, читали стихи или плясали... Когда очередь дошла до меня, я быстро сбежал по лесенке со сцены и, шагая по проходу между рядами стульев, стал громко и размеренно читать стихи, отбивая шагами такт. Где-то в задних рядах публики меня наконец задержали и вернули на сцену, объяснив мне, что во время чтения стихов надо не ходить, а стоять смирно. Это меня очень удивило и даже огорчило... По совести говоря, я и до сих пор думаю, что был тогда прав..."

Осенью 1893 года Я.М. Маршак по какой-то причине покинул воронежский завод и около полугода странствовал по России в поисках новой работы, оставив семью в Витебске у тестя, Б.А. Гительсона (у него в пору своей юности брал уроки скульптор Антокольский). Здесь родилась еще одна сестра С.Я. Маршака - Юдифь. В Витебске мальчики начали заниматься с частным учителем, старший - всерьез, а младший - больше играя, не находя возможности на протяжении полного событиями дня отвести время для приготовления уроков.

Из Витебска семья переехала на год в Покров, потом еще на год - в Бахмут (ныне Артемовск), в котором родился младший сын Илья, впоследствии известный писатель, автор научно-художественных книг М. Ильин, и, наконец, летом 1896 года обосновалась в пригороде города Острогожска, на Майдане. Эти три года запечатлелись в памяти С.Я. Маршака тревогой за отца и переездами по железным дорогам (тема железной дороги стала одной из сквозных в его творчестве):

"В темноте укачивая брата,
Что-то тихо напевает мать.
А отец отправился куда-то
Заработков по свету искать.

Мы его недавно провожали.
Клокотал огромный паровоз.
В эти годы на любом вокзале
Люди много проливали слез.

...Каждому родного человека
Было страшно отпускать в вагон.
Может, он воротится калекой
Или вовсе не вернется он!..3"

О собственных поездках в детстве Маршак рассказывает во многих своих стихотворениях4, в том числе ненапечатанных:

"Мне пошло седьмое лето,
На год старше стал мой брат,
И по четверти билета
Мать купила для ребят.

Хоть билет у нас короче,
Дети заняли скамью,
А большие дремлют ночью,
Примостившись на краю.

...Раскрываясь, точно складень,
Предо мной встает страна.
Сколько лиц я вижу за день
В раме узкого окна!"

О тех же поездках рассказывается в его прозаических набросках конца двадцатых годов:

"Жесткая скамья вагона, еще пахнущая краской, - вместо кровати. Крутые яйца на завтрак и на обед. Впрочем, какой тут завтрак или обед, - мы едим каждый час, едим от нечего делать или оттого, что едят другие. Соседи-пассажиры становятся нам дядями и тетями, они угощают нас чаем со своими домашними, из разных городов и деревень, пирогами, освобождают нам места у окна и держат нас за пояс или за локти, чтобы мы не свалились от толчков. Они же убаюкивают нас тихим, мерным под тарахтение колес разговором, когда за окнами уже ничего не видно, кроме искр от паровоза. Если бы не пронзительный гудок, напоминающий о том, что нас везет огненная машина, можно было бы забыть, что мы в поезде. К стуку и качанию скоро привыкаешь. Поезд внутри совсем не такой, как снаружи, когда видишь его со всеми шатунами и колесами и с множеством лиц в окнах. Каждый раз, готовясь к поездке, ждешь, что поедешь на настоящем поезде с огнем, дымом и страшной скоростью, и каждый раз обманываешься, когда оказывается, что все люди в вагоне тебе знакомы, скорости ты не чувствуешь и поезд пахнет не углем и смазкой, как снаружи, а колбасой и крутыми яйцами. Только паровоз страшно гудит и несет свой гудок стремительно вперед да снизу что-то тяжко ударяет в железный вагонный пол.

Отец снова везет нас куда-то на жительство и, как свойственно ему, обещает нам чудеса. Бедный отец, ему и на новом месте придется работать в чаду и сырости, но сейчас ему видится новый город и новый завод, как поезд снаружи.

- Арбузы там, - говорит отец, - во какие! Вишни ведрами, антоновка мешками. Двор огромный - бегать будете. Тут же роща, река в двух шагах.

- А не сыро ли там? - спрашивает мать, знающая, что отцу нельзя верить, что ему, кочевнику, всякие новые места кажутся раем.

Отец уже побывал там, куда мы едем. Он и с будущими соседями познакомился, и нашу будущую квартиру видел.

- Пока две комнатки будут, чистенькие, уютные, а потом целая квартирка. Хозяин, заводчик, - хороший человек. Семья его пока еще в губернском городе, но скоро тоже переедет и будет жить с нами рядом. Дочка у него Шурочка - красавица и умница. У соседа Мирон Мироныча тоже есть бойкие мальчики, вы с ними играть будете.

Впоследствии мы узнали, что эти бойкие соседские мальчики, дети Мирон Мироныча, - настоящие разбойники. От них нам житья не было.

Толчок, еще толчок, вперед, назад, вбок. Груда жестяных чайников и кружек летит со столика. Мать вскакивает и хватает меня на руки. Ей мерещится крушение. Крушения чуть ли не каждый день случаются на железной дороге в это время - тридцать лет тому назад.

Мать с укором смотрит на отца. Куда везет он ее с ребятами? Дети должны расти на одном месте, как деревья и трава, а он таскает их по всему свету..."

Наконец скитания окончились и наступила оседлая жизнь. Шесть с чем-то лет, прожитые в Острогожске - городе, по воспоминаниям С.Я. Маршака, торговавшем хлебом и подсолнухом и поставлявшем армии лошадей, - перенесли его из раннего детства в юность. Мир его бесконечно расширился, к прежней единственной теме размышлений и забот - дому и семье - стали присоединяться другие темы - дружба и вражда с соседскими ребятами, обширные городские впечатления, открытие книг, собственные литературные вымыслы, переходившие из разряда устного в разряд письменного творчества, все более ответственная забота о младших в семье, подготовка к гимназии и затем гимназическая жизнь, юношеские кружки с разговорами о литературе и политике и первыми сердечными увлечениями, мысли о жизни и о смерти.

Этот мир отражен в автобиографической повести Маршака "В начале жизни"5. Каждая из названных тем оставила заметный след и в других его произведениях. Самые теплые стихи - о доме. Кроме известных стихотворений "Столько дней прошло с малолетства..." и "Неужели я тот же самый..."6, существует много черновых набросков и вариантов.

Большой двор, заросший бурьяном. По соседству другие дворы - сапожника и жестянщика со стуком молотка по колодкам и по железу, ремесленников-кишечников с шелестящими, вонючими кишками и пузырями. А за дворами - недостроенный полуразрушенный завод и овраг. Здесь проходил день за днем...

"Когда-то, еще в Острогожске, я играл со своим старшим братом в очень странную игру, нами же самими изобретенную. На всем пространстве пустынного двора мы строили из щепочек деревни, из осколков кирпича - города. Овраг был у нас морем, лужи - озерами, заросли травы- лесами. Мы ходили с палкой в руке по двору, от деревни до деревни, от города до города, сочиняя повесть о каком-то человеке, вся жизнь которого проходила в путешествиях. Он рождался в одной из самых глухих деревень, но в конце концов попадал в столицу - предел наших мечтаний. Моя судьба оказалась похожей на судьбу этого человека, сидевшего на конце нашей палки..."

Во дворе сапожника и жестянщика - одни из первых друзей, Евдак и Минька, а во дворе кишечников - целая ватага врагов, с которыми шла настоящая война - чуть ли не на жизнь, а на смерть. В самом страшном сражении этой "войны трех дворов" братьям Маршакам пришлось укрыться вместе с Евдаком и Минькой на чердаке недостроенного завода, без пола, с одной перекрывающей балкой, на которой ребята сидели верхом, испуганно поглядывая на разбросанный внизу железный лом. Миньке удалось переползти на другой конец балки, спуститься вниз и убежать за подмогой.

"...- Евдак! - закричал я,- открой дверь! Слышишь, Евдак! Я не могу держаться больше! Я упаду!

- Ничего, я тебя держу, - ответил Евдак, крепко обхватывая меня рукою и дыша мне в шею. - Не упадешь.

Дверь стали рвать. Попробовали подсунуть под нее палку.

И вдруг мы услышали снизу рев. Будто голосов стало гораздо больше, чем прежде. Будто весь двор полон народу. Дверь перестали рвать. Палка так и осталась в щели.

- Текай! Текай! - закричали на площадке. Заскрипела, затрещала лестница от топота.

Евдак открыл дверь, н мы вылезли опять на площадку. Видим - мальчишки бегут кто куда. Рябой барахтается на земле. Одноглазый сидит на заборе, а Евдаков товарищ - сапожник - его за ногу держит. Минька носится по двору, размахивает ремнем и орет:

- Не пускай к забору! Гони назад! Держи воротá!

Когда мы спустились по лестнице, никого на дворе уже не было. Кишечникам удалось прорваться на улицу. Минька с сапожниками гнал их до кладбища.

Жалко, что мне не пришлось гнать их на этот раз. Очень это весело мчаться по дороге за убегающим врагом..."7

Старшим братьям Маршакам приходилось заботиться о младших в семье. Вот отрывок из рассказов-воспоминаний сестры поэта, Ю.Я. Маршак-Файнберг8.

"...Перед уходом мама просит нашего старшего брата Сему хорошенько за нами присматривать... И еще мама просит Сему не пугать нас бутылкой. Мы очень боимся, когда Сема глухим - каким-то не своим - голосом, будто голос этот идет из самой бутылки, говорит:

- Открой бутылку, закрой ее. Старый барин хочет умереть.

Старого барина мы не так уж боимся, пусть умирает, если хочет. Но бутылка... Зачем-то ее сначала нужно открыть, а потом закрыть... Это очень страшно.

После маминого ухода Сема начинает делать нам бумажных человечков. Он ловко скручивает из бумаги головы, ноги, руки, и человечки получаются как настоящие. Потом из таких же бумажек Сема делает мебель - столы, стулья, кровати. Делаются все они одинаково. Переверни стол - и это уже не стол, а кровать; а если положить на бок кровать - получается диван. Когда все готово, Сема начинает игру в "человечки". За всех человечков говорит он один, а мы с сестрой слушаем и все время хохочем, потому что Сема придумывает разные смешные истории.

Потом Семе надоедает играть в "человечки"... И мы отправляемся на задний двор. Там в старом разрушенном доме, с выбитыми стеклами, с шаткой лестницей, живут одни только голуби.

- Ну не будьте трусихами, - говорит Сема, - я вас по очереди перетащу наверх.

Сначала он тащит по сломанным ступенькам меня. Это очень трудно, и мы поднимаемся медленно. Наверху маленький балкончик без перил.

- Держись за ручку двери, - говорит Сема, - и закрой глаза, а то у тебя может закружиться голова, и ты свалишься вниз.

И он спускается за сестрой.

Я послушно закрываю глаза. Но ведь ходить можно и с закрытыми глазами. Я делаю шаг и лечу куда-то, как на крыльях. Открываю глаза и вижу, что лежу на каких-то бумажках и тряпках... Но тут подбегает Сема и вытаскивает меня из ямы. Я слышу, как плачет сестра. Я тоже поднимаю рев. Бедный Сема не знает, как нас успокоить.

- Вот что, - говорит он, - давайте-ка спустимся в леваду и соберем для мамы большой букет цветов. Согласны?

Мы сразу перестаем плакать, ведь в леваду нас тоже никогда не пускают - там очень глубокий овраг и спускаться нужно по крутой дорожке...

- У тебя ничего не болит? - спрашивает Сема. - Ты ведь упала со второго этажа, и я боюсь, не сломана ли у тебя спина.

У Семы сейчас такое лицо, какое бывает у мамы, когда она волнуется. Сема ощупывает мою спину...

- Ну ладно, я сбегаю наверх, а вы сидите на одном месте и не шевелитесь. А если вы встанете, то увидите, что будет!

И он начинает тянуть глухим голосом: "Открой бутылку, закрой ее..."

Не успевает Сема подняться наверх, как уже снова спускается в овраг вместе с Моней. Моня тоже наш брат. Он уже совсем большой, даже старше Семы. Когда мы ему мешаем заниматься, он очень сердится. Ведь у него скоро экзамены...

- Вот здесь я нащупал какой-то бугорок, около шеи, - говорит Сема.

- Вот это? - смеется Моня. - Так это же самый обыкновенный позвонок, как у всех людей.

- Ты уверен? - Сема с облегчением вздыхает. - Какое счастье, ведь я думал, что начинает уже расти горб..."

А свободное время - от игры, драки и заботы о младших - уходило на чтение.

"...И с этого торжественного мига
Навек мы покидаем отчий дом.
Ведут беседу двое: я и книга.
И целый мир неведомый кругом"9.

"Своих собственных книг для чтения, - писал позже Самуил Яковлевич, - у меня, как и у большинства моих сверстников, не было никаких. Читал я все, что находил дома, у соседей или в нашем сарае, куда кто-то из жильцов нашего двора перенес - очевидно, за ненадобностью - открытый ящик, доверху набитый растрепанными книжками, лишенными не только переплетов и обложек, но иной раз и первых страниц. Я читал книги, часто не зная ни имени автора, ни заглавия. Только впоследствии обнаружилось, что я прочел таким образом "Рокамболя" и "Агасфера", сказки "Тысячи и одной ночи", "Тараса Бульбу", романы Вальтера Скотта...

Я до сих пор помню запах сластей и пряностей на великолепных базарах "Тысячи и одной ночи", через которые пробирался влюбленный герой сказки, неотступно следовавший за красавицей незнакомкой. Без "Тысячи и одпой почи" было бы очень скучно жить у нас на Майдане, где один день был похож на другой, где из всех домов то и дело слышалась привычная хриплая ругань или пьяная песня загулявшего портного или кишечника...

Детская книжка "Степка-растрепка" попала мне в руки значительно позже "Рокамболя" и других французских романов.

Мне очень понравились смешные, неуклюжие, уже тогда старомодные, но весьма задорные стишки, переведенные с немецкого каким-то русским немцем.

"Ай да диво!
Что за грива.
Ай да ногти,
Точно когти!
Он чесать себе волос
И ногтей стричь целый год
Не давал и стал урод".

Но самое сильное впечатление произвели на меня "Руслан и Людмила" и "Сказки" Пушкина. Я уже тогда понимал, что ни одного лишнего слова нет в стихах:

"Туча по небу идет,
Бочка по морю плывет".

Или:

"Сын на ножки поднялся,
В дно головкой уперся,
Понатужился немножко:
Как бы здесь во двор окошко
Нам проделать? - молвил он,
Вышиб дно и вышел вон".

Эти стихи были в ритме "считалок", которыми мы пользовались в игре. Да и кончались они так же, как и наши считалки, словами: "вышел вон".

А сколько воли, энергии я ощущал в глаголах, следующих один за другим: "Поднялся, уперся, понатужился, молвил, вышиб и вышел!.."

Но за дворами, заводом и оврагами слободы стал появляться и город Острогожск - с доктором, приезжавшим к метавшимся в малярийном жару ребятам, с гимназией, в которую поступил старший брат и к которой надо было готовиться самому, с лавками и непонятными вывесками "Нотариальной конторы", "Коммерческих нумеров" и "Общества взаимного кредита", с городским садом, петрушечником и бродячим цирком.

"Я полюбил цирк с юных лет. Пусть это был довольно убогий бродячий цирк, но приезд его в наш маленький провинциальный город казался выдающимся событием нам, ребятам, не избалованным зрелищами. До сих пор я помню яркие афиши, возвещавшие прибытие в город цирковой труппы..."

Главной заботой в зиму 1897/98 года была подготовка к экзаменам. Легко поддававшийся разнообразным увлечениям - книгами, уличными соблазнами, - Самуил Яковлевич занимался с учителем не очень усердно (хоть и корил себя за это по ночам), пока серьезный разговор с отцом, который сказал, что верит в его силы и волю, в самом деле не заставил его "мобилизоваться". И в начале июня 1898 года он с матерью отправился в гимназию. Сохранилось свидетельство Острогожской прогимназии, выданное 4 июня 1898 года за № 225, в котором говорится:

"Предъявитель сего, сын Койдановского мещанина Самуил Маршак, имеющий от роду 11 лет, вероисповедания иудейского, подвергался, как постороннее лицо, вместе с учениками приготовительного класса при Острогожской прогимназии испытаниям, на которых и обнаружил нижеследующие познания:
По русскому языку
 ,,   арифметике    
}
     отличные (5)

Вследствие сего, согласно циркуляру г. Товарища Министра Народного Просвещения от 29 января 1897 г. № 2517, и выдано ему Маршаку настоящее свидетельство за надлежащею подписью с приложением казенной печати, предоставляющее ему по отбывании воинской повинности по жребию одинаковые права с лицами, успешно окончившими полный курс учения в низших разного наименования учебных заведениях 4-го разряда.

Десять руб. в пользу экзаменаторов взысканы. Острогожск июня 4 дня 1898 года. Директор прогимназии"10.

И другой документ - выписка из кондуита Острогожской гимназии. В нем сказано: "Самуил Маршак поступил 10 ноября 1899 г. в 1 класс".

Больше года пришлось ждать после блестящих результатов экзамена, прежде чем благодаря освободившемуся месту в пределах пресловутой процентной нормы его приняли в гимназию. Это время ушло главным образом на обширное чтение, теперь уже книг, которые он добывал у соседей - красильщика, владевшего большим выбором приложений к мещанскому журналу "Родина", и сына лабазника, тоже заядлого читателя.


Примечания

1. Архив С.Я. Маршака. В дальнейшем цитирование по рукописям С.Я. Маршака, хранящимся в его архиве, не оговаривается. 
2. Собр. соч. С. Маршака в 8-ми томах. М., 1968-1972. Т. 5, стр. 101. В дальнейшем при цитировании по этому изданию будет указываться только номер тома. 
3. Том 5, стр. 284. 
4. Том 5, стр. 41, 86, 268, 279. 
5. Том 6, стр. 9. 
6. Том 5, стр. 92 и 93.
7. Том 6, стр. 527. 
8. "Я думал, чувствовал, я жил". Воспоминания о С.Я. Маршаке. "Советский писатель", М., 1971, стр. 14 (при дальнейшем цитировании по этому изданию - "Воспоминания").
9. Том 5, стр. 28.
10. Архив С.Я. Маршака. 

---

   


"Как и всех новичков, - вспоминал Маршак, - гимназия на первых порах ошеломила меня помпезностью своей обстановки, столь разительно отличавшейся от всего, что я видел на окраине уездного города, где жила наша семья. Но постепенно я стал привыкать к строгим царским портретам в золотых рамах и к важному, величавому виду учителей, которые в торжественные дни появлялись перед нами при всех своих орденах и даже со шпагами. Праздники сменялись буднями, в классах учителя покрикивали на учеников, ставили их к стенке и оставляли "без обеда". Гимназия мало-помалу теряла в моих глазах свой показной блеск.

...Учился я хорошо. Получив первую хрестоматию, прочел подряд все стихи. Очень мне нравилось:

"Перестрелка за холмами,
Смотрит лагерь их и наш:
На холме пред казаками
Вьется красный делибаш.
...Мчатся, сшиблись в общем крике...
Посмотрите! Каковы?..
Делибаш уже на пике,
А казак без головы".

Это очень соответствовало воинственному задору того моего возраста, когда на лбу у меня не заживали рубцы и царапины - следы отчаянных рукопашных схваток. Но и тогда уже я любил медленные, задумчиво-созерцательные стихи Майкова: "Кроет уж лист золотой влажную землю в лесу. Смело топчу я ногой пышную лета красу... Сломан последний орех, сорван последний листок..." Эти стихи учитель велел нам писать в строку, как прозу, во время классной диктовки. Но несмотря на то, что все мое внимание было поглощено заботой об орфографии, я почувствовал за стихами осеннее утро. Бесконечное число раз перечитывал я стихотворение Якова Полонского:

"Ночь холодная мутно глядит
Под рогожу кибитки моей.
Под дугой колокольчик звенит,
Под полозьями поле скрипит,
А ямщик погоняет коней".

Если бы в этих строчках только звенел колокольчик, а не скрипело бы - совершенно реалистически - под полозьями поле, я не поверил бы стихам и не поддался их очарованию. Событием были для меня стихи Некрасова "Однажды в студеную зимнюю пору". Мне нравилось, что в этих стихах так явственно звучат два голоса - мужской и детский - да еще стук топора в зимнем лесу.

"- Здорово, парнище! - Ступай себе мимо!
- Уж больно ты грозен, как я погляжу.
Откуда дровишки? - Из лесу, вестимо.
Отец, слышишь, рубит, а я отвожу. -
В лесу раздавался топор дровосека..."

Эту последнюю вводную фразу - от автора - я любил больше всего. Она одна, сама по себе, давала мне ощущение леса и убеждала в реальности того, о чем говорит поэт. Большинство хрестоматийных стихов о природе оставляло меня глубоко равнодушным. Не отдавая себе в этом отчета, я чувствовал, что нас, ребят, держат на природе, как на манной каше...

...С товарищами по классу дружил. По дороге из гимназии домой рассказывал четырем-пяти попутчикам целые эпопеи, которые тут же на ходу сочинял. Эпопеи эти были то героические, то комические. Местом действия первых служила Франция или Испания..."

Эти рассказы-импровизации назывались "суматохами" - по началу первой фразы самого первого рассказа "Суматоха страшная...", напоминавшему начало Анны Карениной. "А ну, Маршак, рассказывай дальше свою суматоху", - говорил кто-нибудь из товарищей, когда ребята выходили из гимназии после занятий и шли его провожать. Рассказы продолжались по нескольку дней и обычно заканчивались чем-нибудь вроде взрыва бочки пороха, от которого погибали все действующие лица, когда автору хотелось разделаться с надоевшим сюжетом.

В гимназии его способности заметил и поддержал один из учителей, талантливый лингвист и тонкий знаток литературы В.И. Теплых. Он направил интересы мальчика в сторону изучения классической литературы, и по его совету С.Я. Маршаком были переведены первые стихи - одна из од Горация.

"...Как литератор, я, пожалуй, больше всего обязан тому из своих педагогов, кто помог мне по-настоящему почувствовать и полюбить живую, не книжную русскую речь. Не удивляйтесь, если я назову не преподавателей русского языка и словесности, а учителя латыни Владимира Ивановича Теплых.

Теперь, на склоне лет, я могу с уверенностью сказать, что встречал на своем веку немногих людей, которые бы так талантливо, смело, по-хозяйски владели родным языком, как владел им Владимир Иванович. Его речь была в равной мере чужда и книжных оборотов и псевдонародных. В старших классах - я знал это от своего брата - он иной раз подтрунивал над худосочным и излишне правильным языком в работах учеников, получавших у других гимназических педагогов пятерки.

Но каким же образом преподаватель латыни мог обучать нас, ребят, русскому языку? Это делалось незаметно, я бы сказал, непроизвольно. Отвечая урок, мы уже по одному выражению лица Владимира Ивановича, по едва заметной его усмешке или легкому движению бровей понимали, как оценивает он каждое наше слово. Банальность, вычурность, ложная интонация так же оскорбляли его слух, как фальшивая нота слух музыканта. Стоило ему поморщиться, как мы уже невольно задумывались, что же именно покоробило учителя. В сущности, таким путем он постепенно изо дня в день воспитывал наш вкус..."1

Были в острогожской гимназии и другие (немногие) хорошие учителя - привлекавший к себе (а может быть, и воспитывавший) учеников своей добротой словесник Яков Константинович Пустовойтов (Самуил Яковлевич даже как-то признался ему в любви, на что Пустовойтов ответил: "Ну, и что же нам теперь делать?"), молодой талантливый, умный и широкообразованный преподаватель русского языка и литературы в старших классах Николай Александрович Поповский, педагог по влечению души и по призванию, никогда не унижавший достоинства учеников и не ронявший своего. Но большинство учителей состояло из чиновников, знавших только одно: от сих до сих, и выходивших из обычного состояния апатии лишь под действием азарта охотника, который преследует ускользающую добычу, - ловли тех, кто не знает урока или по близорукости плохо ориентируется в карте.

Заканчивая рассказ об острогожских учителях, С.Я. Маршак писал:

"Вспоминая гимназическую старину, я рассказал здесь о делах и людях давно минувших дней. За годы Советской власти сеть школ охватила всю страну... И строится наша школа на совсем иных началах, чем гимназия, в которой я учился. Вряд ли встретишь в нашей школе Антонова или нашего географа - "зверолова". И все же и сегодня еще ходят в учителях люди, равнодушные к детям и к делу воспитания.

Разве редки у нас случаи, когда юноша или девушка идут в педагогический институт только потому, что не прошли по конкурсу в какой-нибудь другой институт? Лишенные музыкального слуха люди не могут поступить в консерваторию, а вот педагогический институт доверчиво открывает двери перед людьми, лишенными "педагогического слуха". Вот почему еще и сегодня можно встретить учителя, находящегося в состоянии войны со своими учениками, еще и сегодня в школах проводятся уроки, от которых веет скукой и казенщиной... Я полагаю, что прежде всего следовало бы глубоко задуматься над тем, как улучшить работу в педагогических институтах..."

Учился Маршак в Острогожской гимназии великолепно. В эти годы гимназическая учеба была у него на первом месте, а все, что он делал с увлечением, он всегда исполнял отлично (на протяжении всей жизни он всегда активно и, надо сказать, достаточно успешно отбивался от дел по принуждению, всегда был рьяным противником принуждения в воспитании, в творческой деятельности, в отношениях между людьми - вспомним по этому поводу его перевод стихотворения Блейка "Школьник"2 или реплику Старика в пьесе "Умные вещи": "Ну и на нашей дудочке так сыграй. Для себя, для своего удовольствия, - тогда и других порадуешь"3). И он настолько был убежден в безукоризненности своей учебы, что как-то раз, когда незнакомый учитель, случайно заменивший постоянного педагога, захотел поставить ему в журнале не высшую отметку, он, схватив его за руку, с негодованием воскликнул:

- Что вы делаете?!

В это время Маршак писал уже много стихов - лирических и сатирических. Для "издававшегося" им совместно с его другом, сыном сиделицы винной лавки Леней Меншагиным4 (юноша на несколько лет старше Маршака, инвалид), рукописного журнала "Первые попытки" Маршак сочинял целые поэмы в несколько глав. Одна из поэм (136 строк) - подражание "Кому на Руси жить хорошо" Некрасова, датированная 21 января 1902 года, с авторской надписью (автограф сохранился): "Посвящаю нашей гимназии", - передает живое слово Маршака о его учителях прямо из того далекого времени.

В 1900 году семья Маршаков переехала с Майдана в город, а еще примерно через год Я.М. Маршак получил приглашение на столичный завод и уехал с женой и младшими детьми в Петербург. Старшим сыновьям перевестись в столичную гимназию было невозможно, и они остались в Острогожске, перебравшись к дяде - М.Б. Гительсону. Его дочь Н.М. Афанасьева вспоминает:

"Мои двоюродные братья жили в комнате на втором этаже. Сема подружился с владельцем единственной в городе книжной лавки и проводил там много времени. Как-то весной он вышел из дома с опозданием, по дороге раздумал идти в гимназию (в этот день не было интересных уроков) и завернул к приятелю-инвалиду, с которым издавал рукописный журнал "Первые попытки". Целый день он писал стихи, а его приятель - рисовал. Старший брат вечером устроил ему головомойку, и с тех пор они всегда отправлялись в гимназию только вдвоем. Семе это не очень нравилось, но ему пришлось смириться - он никогда не сердился, если его ругали за дело. Но плохо приходилось тому, кто нападал на него зря. Как-то мой отец, не разобравшись, кто из племянников виноват в какой-то проделке, и, считая, что, как обычно, все беды - от младшего, основательно его выбранил, назвав "шалым малым" и хлопнув, уходя, дверью. Возмущенный Сема начал барабанить кулаками по двери, непрестанно повторяя: "Возьми свои слова обратно! Возьми свои слова обратно!.." - покуда отец не выполнил его требования"5.

В этот период происходило быстрое становление характера Маршака: он обгонял свой возраст, все ярче обнаруживал свойственный ему позднее темперамент, завоевывал дружбу старшеклассников, превращался по отношению к старшему брату из "ведомого" в "ведущего". Кажется, именно тогда случился характерный эпизод, про который он рассказывал своим близким: братья проходили мимо табачной лавки, за витриной которой сидели два толстых продавца. И вдруг младший брат предложил старшему пари: сейчас он заставит толстяков танцевать. Уверенный в выигрыше, старший пари принял и вдруг увидел, как оба продавца (это были степенные турки) встали и начали неуклюже поворачиваться и притоптывать. Оказывается, зайдя в лавочку, младший брат попросту рассказал продавцам про заключенное пари и, завоевав их расположение, попросил новых знакомых чуть-чуть поплясать - им ведь это ничего не стоило. Самуил Яковлевич всегда очень легко заводил знакомства, сближался с людьми. Н.М. Афанасьева рассказывает:

"Сема подружился с гимназистами-старшеклассниками, любил бывать на их вечеринках, где велись споры на литературные и политические темы, играли, пели, читали. Старший брат влюбился в черноглазую гимназистку, но от застенчивости даже не решался с ней познакомиться. Сема легко подружился с ней и с ее домашними. Однажды она написала ему записку, попросив не говорить об этом брату. Сема ничего брату не сказал, но положил записку так, что тот сам ее обнаружил. Он набросился на младшего с кулаками, но, когда в комнату вошел мой отец, драка сразу оборвалась. Племянники обнимались, лукаво поглядывая на дядюшку"6.

Позже в дом черноглазой красавицы стали приглашать обоих братьев, и младший как мог помогал старшему перебороть смущение.

В компании старшеклассников зачитывались Добролюбовым, Чернышевским и Чеховым, увлекались естествознанием, рассуждали о смысле жизни и призвании человека, влюблялись и жарко спорили о политике - о министре просвещения Боголепове ("Чертонелепове"), приказавшем отдать в солдаты 180 киевских студентов, о студенте Карповиче, который застрелил Боголепова (Самуил Яковлевич в 1913 году встретил самого Карповича в лондонском эмигрантском клубе имени Герцена), о "деле Дрейфуса", англо-бурской войне. От этой живой и ищущей молодежи Самуил Яковлевич впервые услышал о новом тревожащем и зовущем писательском имени: Горький.

"Последнюю свою весну в Острогожске я провел очень бурно... В эту весну река Тихая Сосна широко разлилась. Я часто отправлялся в далекие прогулки на лодке и пешком с шумной компанией студентов и гимназистов-восьмиклассников. Лодка медленно раздвигала камыши и ветви деревьев. На каком-нибудь пустынном островке мы разводили костер, читали вслух стихи, пели новые незнакомые песни - "Дубинушку", "Варшавянку"..."

Когда наступили летние каникулы, братья Маршаки весело и беззаботно, гордые своей самостоятельностью и радующиеся предстоящей встрече с родными, поехали в Петербург. Впервые попав сюда, но уже заранее представляя себе по страницам Пушкина и Гоголя знаменитый Невский, Адмиралтейство, дворцы, набережные, статуи и сады, Самуил Яковлевич в восторге бродил белой ночью по городу и вернулся на тесный и грязный третий двор дома по Забалканскому проспекту, где жила семья его отца, уже при солнечном свете.

Этим летом он много бродил по городу. В архиве сохранилась его небольшая заметка в прозе "На смерть Антокольского", написанная 5 июля 1902 года под впечатлением похорон выдающегося скульптора.

Из жаркого и пыльного города детей вывезли на дачу - в пригород Лесное. Вот что вспоминает об этом времени сестра Самуила Яковлевича Ю.Я. Маршак-Файнберг7:

"На даче у братьев сразу же появляется множество знакомых. Особенно у Семы. Среди его друзей, как всегда, люди всех возрастов: и самые маленькие и уже взрослые.

Старший брат и его товарищи решили устроить свой театр. В саду у одного из гимназистов построили настоящую сцену с занавесом и даже суфлерской будкой. Выбрали пьесу. Начали учить роли... У Семы же нет терпения учить роль и ходить на репетиции. Он будет участвовать в дивертисменте - читать свои стихи.

- Ты хоть знаешь, что будешь читать? - спрашивает отец, видя, что сын меньше всего думает о своем выступлении.

- Да, да, - рассеянно отвечает Сема, углубившись в раскрытую книгу...

На представление мы отправляемся всей семьей. Сад нарядно украшен разноцветными фонариками... Перед сценой много рядов скамеек, уже заполненных зрителями... Когда кончается пьеса, артистам долго аплодируют, а они кланяются...

Но вот на сцене Сема.

- "Поэт". Подражание Пушкину, - звонким голосом говорит он и начинает читать:

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В зубрежку греческих глаголов
Он малодушно погружен.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Тогда поэт от сна очнется
И греческий глагол - под стол!

Он читает одно стихотворение за другим. Ему не дают уйти со сцены. После каждого стихотворения - гром аплодисментов.

Когда публика начинает расходиться, к отцу подходит один из зрителей.

- От души поздравляю вас, - говорит он, - у вас талантливые сыновья. Младшего я хотел бы познакомить с моим другом, известным петербургским меценатом Давидом Гинцбургом. Если позволите, я зайду за мальчиком утром, а вечером верну его вам целым и невредимым.

На другой день рано утром Сема уехал, а к вечеру отец получил письмо, в котором Давид Горациевич Гинцбург просил разрешения оставить у него мальчика еще на несколько дней, так как он хотел бы поехать с ним в Старожиловку к Стасову.

Знакомство с Владимиром Васильевичем Стасовым сыграло большую роль в судьбе брата..."

О приезде юноши Маршака с Д.Г. Гинцбургом в Старожиловку рассказал в письме от 6 августа 1902 года (к невестке) сам В.В. Стасов8: "...В воскресенье (4.8.1902 г.) к 5 часам приезжает Давид. Смотрим: с ним какой-то мальчик, гимназист, со светлыми пуговицами - лет, мне показалось, 11-12-и. Ничего особенного, разве что немножко коротки светло-нанковые панталоны: новых не на что сделать. Обедаем. Все ничего особенного, хотя Давид уже заранее, еще до обеда, предварил меня, шепотком на ухо, что это - человек совсем особенный, необыкновенный! Я как-то не верил. Ничего такого не видать. Сидит, помалкивает, впрочем, довольно живо посматривает вокруг и ничего почти не ест... Так кончился обед: ничего, ничего. Но после обеда Давид и говорит: "Ну, теперь, Самуилушка, прочитай нам что-нибудь из твоего". Самуилушка живо собирается. Меня берет недоверие и какое-то ужасное нехотение. "Ах ты боже мой! - думаю про себя, - надо слушать. Вот-то наказание! Какой-то мальчишка станет теперь репетировать какую-нибудь кислятину, или сентиментальности ребячьи, или, еще того хуже, какую-нибудь риторику и надутости! Вот-то наказание! Вот-то мученье!.." Я был настоящая жертва и с досадой покорялся этому несносному слушанью! Но не прошло и полминуты, я уже был покорен, я был побежден, захвачен и унесен. Маленький мальчишечка в слишком коротких панталонах владел мною, и я чувствовал великую силу над собою. И голос у него совсем другой был, и вид, и поза, и глаза, и взгляд. Словно переодеванье и превращение какое-то на сцене, как иной раз бывает. Настоящее преображение - волшебное превращение! Это вдруг сделался взрослый человек, крупный и значительный. И какое разнообразие было у этого значительного человека. И лирика, и полет, и древняя речь... И тут же рядом веселые классные сатиры на товарищей, гимназию, директора и инспектора, но такие веселые, забавные, остроумные, такие а la Пушкин молодой, что все мы хохотали во все горло! Даже Бонжур9 просветлел и радовался со всеми. Да, это что-то необыкновенное и совершенно неожиданное. И от кого все идет? От этого мальчика, маленького и тщедушного, которому бы, кажется, только бы в игрушки еще играть! Но он, кáк нервен и возбужден. Во время не того уже чтения, а просто во время оживленного разговора со мною, я по нечаянности дотронулся до его груди и спины. Он весь дрожал, словно натянутая и звенящая струна. Но болезнь сердца, болезнь сердца! Я стану просить Давида пойти освидетельствовать его (пока не уехал) у хорошего грудного доктора. В каком положении дело? Ему еще в Острогожске его (Воронеж. губ.) один доктор сказал, что ему грозит паралич сердца. Если это правда - какой ужас!!."

А через две недели в письме от 21 августа к А.М. Померанцевой-Фроленко Стасов писал:

"...Но я Вам, среди своих ожиданий и надежд, объявляю, что нынешним летом особенно моя Фортуна и Удача послала мне еще другой кусочек драгоценной парчи на шапочку! И это - в лице маленького 14-летнего мальчуганчика, поднимающегося всего на 1 1/2 вершка от пола, но уже поражающего и меня и всех, кто его видит и слышит, своею раннею изумительной талантливостью. Он еще гимназист, ходит в мундирчике с серебряными галунчиками у горла, с белыми блестящими пуговичками во всю грудь, - но уже сочиняет такие стихи, целые поэмы, так мастерски владеет нашим языком, такие рисует картины природы и такие сцены с речами и душевными движениями своих действующих лиц, что каждый слушатель в изумлении только диву дается и не знает, верить ли самому себе или считать все это сном. Вот ужó осенью, увидите сами, прав ли или нет, и что такое, много ли в самом доле стóит наш новый молодчик? Если окажется, что я прав, то вот уже подлинно можно будет тогда сказать: "На ловца и зверь бежит!.."10

В черновиках Самуила Яковлевича есть отрывочная запись, по которой можно судить о первом впечатлении, произведенном на него встречей со Стасовым:

"Он был другом Тургенева и Льва Толстого, переписывался с Францем Листом. Модест Мусоргский посвятил ему свою оперу "Хованщина". Этот друг и учитель многих поколений музыкантов, художников и поэтов всегда был рад завербовать для армии искусства еще одного молодого рекрута. В первый же день знакомства он повел меня в книжную лавку на Невском проспекте, и я вышел оттуда с целой охапкой книжек в одинаковых переплетах. Это были чуть ли не все русские поэты-классики, несколько трагедий и комедий Шекспира, "Чайльд Гарольд" и "Дон-Жуан" Байрона..."

Должно быть, в этот же день Стасов побывал с ним и у фотографа, так как через 11 дней после первой встречи в Старожиловке под Петербургом Стасов писал "Саму" 15 августа 1902 года из Москвы, уже погостив у Льва Толстого в Ясной Поляне:

"...Мы, с Элиасиком11, как собирались, так и сделали: поехали и побыли несколько дней у Льва-Великого. Что это за радость, что это за счастье было для нас! Я уже давно не видал большого нашего человека, ну и что же? Я нашел его по-прежнему чудным, несравненным и увлекательным, а болезнь его - словно какая-то громадная резинка стерла и вычистила ее прочь с него, как пятна и поганые закорючки, и он опять стоит чист и светел, могуч и бодр, богатырем великим, нашим вождем и указателем, нашим пророком, выразителем и защитником. Но среди всех наших разговоров и радостей я нашел одну минуточку, когда стал рассказывать ему про новую радость и счастье, что встретил какого-то нового человечка, светящегося червячка, который мне кажется как будто бы обещающим что-то хорошее, чистое, светлое и творческое впереди. Он слушал - но с великим недоверием, как я вперед ожидал и как оно должно быть. Он мне сказал потом, с чудесным выражением своих глубоких глаз и своею мощною, но доброю улыбкою: "Ах, эти мне "Wunderkinder"! Сколько я их встречал, и сколько раз обманулся! Так они часто летают праздными и ненужными ракетами! Полетит, полетит, светло и красиво, а там и скоро лопнет в воздухе и исчезнет! Нет! Я уже теперь никому и ничему между ними не верю! Пускай наперед вырастут и окрепнут и докажут, что они не пустой фейерверк!.." Я и сам то же самое думаю, - и я тоже не раз обманывался. Но на этот раз немножко защищал и выгораживал своего новоприбылого, свою новую радость и утешение... Я рассказывал, что на мои глаза тут есть какое-то в самом деле золотое зернышко. И мой ЛЕВ как будто склонял свою могучую гриву и свои царские глаза немножко в мою сторону. Тогда я ему сказал: "Так вот что сделайте мне, ради всего святого, великого и дорогого: вот, поглядите на этот маленький портретик, что я только на днях получил, и пускай Ваш взор, остановясь на этом молодом, полном жизни личике, послужит ему словно благословением издалека!" И он сделал, как я просил, и долго, долго посмотрел на молодое, начинающее жить лицо ребенка-юноши.

Вот это он. Теперь же я тебе скажу, милый мой Самушка, чего я тебе желаю, чего боюсь и на что надеюсь:

Первое - что ты никогда не переменишь своей веры, какие бы ни были события, обстоятельства, люди и отношения;

Второе - что ты будешь искать все более и более правды и жизни, и будешь все более и более чуждаться реторики, красивых, но праздных слов и картин, пустых фейерверков и цветных иллюминаций (= палач, произносящий реторические речи, действующие лица, произносящие рацеи по 20, по 50 строк!!);

Третье - что никакой успех и расхваливанья не сдвинут тебя с настоящей хорошей дороги и не затемнят твою головушку фольгой самомнения и мишурой нравленья толпе.

Наконец - что касается лично меня, - что ты будешь немножко помнить меня и теперь и после.

Целую тебя в лобик, как тогда!

Твой старый дедушка".

Маршак ответил Стасову 20 августа уже из Острогожска:

"Милый, дорогой дедушка!

Как я рад, как я счастлив, как я благодарен Вам за Ваше письмо. Всю эту неделю я нахожусь под впечатлением, произведенным на меня Вашим теплым словом.

Помните: "Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил".

Так же Вы благословили меня - и я бодро пойду вперед. Глубоко в душу мне запали Ваши слова. Я с увлечением примусь за чтение Ваших произведений. А у нас, дорогой дедушка, несчастье: Поповский (Вы помните учителя, про которого я Вам говорил) уже не будет преподавать у нас, а вместо него будет заниматься Антонов, буквоед, черствый человек. Требовать от нас он будет только хорошего поведения (как учитель Чичикова). Он ужасно не любит, если ученик, как он выражается, "открывает Америку", то есть высказывает свое мнение в классных сочинениях, а не то, что сказано в книге. Сегодня он нам объяснил в классе урок: "Повествованием, говорит он, называется то, что повествуется, описанием - то, что описывается, а рассуждением - то, о чем рассуждается". Как Вам это покажется?.. И все у нас здесь как-то странно устроено. Например, на праздник древонасаждения какой-то офицер явился, гремя шпорами, к ученикам и произнес соответствующую торжеству речь: "Священник, - сказал он, - учит вас крестом, а я вот этими", и при этом показал ученикам свой огромнейший кулак. Вообще, мне отчего-то здесь так душно!.. Спасибо Вам, горячее спасибо за Ваши сочинения и за Ваше письмо... Как бы хотел я увидеть Льва Великого... Вы просите меня не забывать Вас? Ах, дедушка, дорогой дедушка! Помните Вы, как первый раз я выступил читать пред Вами свои стихотворения... Как нужно было мне тогда Ваше горячее слово одобрения - и я услышал его. Если когда-нибудь я буду в силах работать, трудиться на том пути, который Вы завещаете мне, то всегда, всегда я буду говорить: "Вы первые указали мне путь". Я внимательно прочел Ваше письмо и заметил, что иногда у меня встречаются такие фразы, бьющие на эффект, но я постараюсь писать проще, яснее, а если я постараюсь - то это должно выйти..."

В одном из последних лирических стихотворений (оно осталось среди прочих бумаг на столе) С.Я. Маршак писал:

"Свои стихи, как зелье,
В котле я не варил
И не впадал в похмелье
От собственных чернил.

И не копал лопатой
Я землю наугад
В мечтах найти богатый,
Завещанный мне клад12.

Но четко и толково
Раскладывал слова,
Как для костра большого
Пригодные дрова.

И вскоре - мне в подарок,
Хоть я и ожидал, -
Стремителен и ярок,
Костер мой запылал".

Невольно думается, что эти стихи хотя бы отчасти обращены к Стасову.

Сразу по возвращении в Петербург Стасов стал добиваться перевода Сама в столичную гимназию. О судьбе Маршака говорится в нескольких его письмах к Д.Г. Гинцбургу, из которых видно, что он даже воспользовался своим знакомством с высокопоставленным поэтом, печатавшимся под псевдонимом "К. Р." (великим князем Константином Романовым, дядей царя):

"Интереснейший, прекраснейший, добрейший, милейший еct, ect барон Давид Орасович13, я к Вам приехал прямо из Стрельны от Вел. Князя. Я ему говорил про нашего любезного Сама, и он, сначала немного затруднился, а потом заинтересовался им..."

"Парголово. Понедельник 2 сентября 1902 г.

Дорогой и милейший барон Давид Орасович, прилагаю тетрадь стихотворений нашего маленького Сама, которого Вы, по-видимому, поставите на ноги и выведете в люди. Дело чудесное, благородное и красивое, - и, если бы была какая-то (как говорят, многие, даже божатся!) будущая жизнь, Вы бы потом на том свете лизали всего 1 сковородку вместо 10 или 100, как мы все, рабы божии, твари недостойные!!

Теперь что и сколько списывать? Это Вам лучше меня знать. Вы не только сами поэт, но даже писатель о метрах. И поэтому разбирайте и решайте, как сами найдете лучше..."

Старания Стасова увенчались успехом. В Ленинградском архиве Октябрьской революции сохранились дела 3-й петербургской гимназии, в которых имеется прошение от 19.9.1902 года Д.Г. Гинцбурга о зачислении полупансионером находящегося на его попечении С. Маршака в 4-й класс и сопроводительное письмо Острогожской гимназии к документам С.Я. Маршака, полученным 7 октября 1902 года в связи с его переводом в Петербург. Вот что сказано о нем в приложенных характеристиках:

"Весьма даровитый, развитой ученик. Прилежание, внимание и поведение - образцовые. К сожалению, обладает очень плохим здоровьем.

Теплых (3-й класс)".

"Замечено ухудшение в здоровьи, так что через это пропустил бóльшее число уроков, чем в прошлом году. В обращении с товарищами замечено сознательное подчеркивание своего превосходства над ними и по своим способностям и по своему развитию. Поведения отличного.

Д. Милославский".

В последнем сохранившемся письме из Острогожска от 13 сентября 1902 года Маршак писал Стасову, какой путь он для себя выберет в литературе. Этого пути он твердо придерживался всю жизнь:

"...С величайшим удовольствием прочел я "25 лет русского искусства". Все глубоко, глубоко запало мне в душу. Мне кажется, что все то, что вы считаете качествами и недостатками художника, может быть применено и к писателю. Я уверен, что вместо того, чтоб под звуки "лиры" носиться в небесах - художник должен познакомиться лучше с землей, с ее людьми. Тут он может принести много, много пользы...

...Мне говорят, что я могу перемениться, но я твердо верю, что человек с волей никогда не изменит своего намерения. А у человека, который хочет поработать в своей жизни, - должна быть сильная воля..."


Примечания

1. А. Млынек, Б. Анин, М. Васильев, Учитель в моей жизни. Книга-интервью. Издательство "Советская Россия", М., 1966, стр. 62. 
2. Том 3, стр. 553. 
3. Том 2, стр. 433. 
4. В повести "В начале жизни", где некоторые имена сознательно изменены автором, - Гришанин. 
5. Архив С.Я. Маршака. 
6. Там же. 
7. Воспоминания, стр. 18 (с добавлениями по рукописи). 
8. Архив Института русской литературы ("Пушкинский дом"), Л., ф. 294. В дальнейшем все письма Стасова (кроме особо оговоренных) и Маршака к Стасову цитируются по этому источнику. 
9. Старший брат В.В. Стасова Александр Васильевич.
10. "Незабвенному Владимиру Васильевичу Стасову". Сборник воспоминаний. Книгоиздательство "Прометей", СПБ, 1908, стр. 193. 
11. Скульптор Илья Яковлевич Гинцбург.
12. Эта строфа в автографе зачеркнута. 
13. Стасовская транскрипция отчества "Горациевич".