Живописный портрет Тихона Журавлёва
кисти художника-однополчанина Фёдора Гледова.
Кёнигсберг, 1945 г.

    Все 27 лет, с тех пор, как умер мой отец, я не перестаю каяться, что не была с ним рядом в последние минуты его жизни. Умирал он в спецклинике на ул. Чехова. Ужасный день перед его смертью был не приёмным - посетителей не пускали... Не сталкиваясь ранее со смертью так близко, я не могла предчувствовать, что его жизнь оборвётся. или не допускала этой мысли... или была просто патологически законопослушным человеком - нельзя так нельзя - и не стала настаивать... Хотя к тяжелобольным должны были предоставить вход по пропуску. Но тогда я этого не знала. Мы распрощались накануне, а уж потом было поздно. И это было настоящим ударом.
    Позже моя дочь писала: «В ночь на 24 января 1985 года в доме остановились часы. Раздался тревожный телефонный звонок. Набор слов не имеет значения, когда в нём присутствует слово «смерть». Душная мгла накрыла дом. Мы не хотим терять родных и дорогих. Но бег времени неумолим и хладнокровен, и они уходят безвозвратно.
    Установить прямую связь событий, понять отголоски былого, воздать должное ушедшим - задача живых».
    Родился мой отец, Журавлёв Тихон Кононович, в селе Лушниковка, Воронежской области, 13 августа 1913 года. Мистические цифры как-то сказались на человеке - было в отце что-то демоническое - частично в сознании, частично - в умении делать всё, за что бы ни брался, в предвидении, а частично и в облике.
    Кстати, дату моего рождения отец «заказал» на 13-е число. Так я и родилась 13 мая - после полуночи, но до первых петухов, в час, когда рождаются ведьмы или люди, склонные к целитель-ству. И назвали меня Асей, что в переводе с каких-то там древних языковых премудростей и означает «лекарь», «целитель».
    Статный, широкоплечий, но одновременно обладающий тонкой, чувствительной, легкоранимой и впечатлительной душой, настоящий потомственный донской казак, Тихон рос в большой многодетной семье, из детей, будучи старшим, за ним шли Василий, Мария, Прасковья, Виктор.
    Отец, Конон Демидович, в Первую мировую воевал рядовым, отмечен наградами. Позже служил в Красной Армии. Дома председательствовал в Комитете бедноты, был известным часовых дел мастером. Погиб от тяжёлого ранения в дни немецкой оккупации. Папа, однако, рассказывал нам страшную историю этого ранения. Будто бы немцы испытывали медицинские препараты на оккупированном населении. Ввели живую вакцину столбняка; затем врач-наблюдатель сидел и записывал симптомы и ход болезни. Дед умирал страшно - его выгибало в неестественные позы. Родных выгоняли, не давали подходить к умирающему...
Мать отца, Евдокия Максимовна, была суровой, властной, и одновременно простой и мудрой крестьянской женщиной. Мне не посчастливилось знать ни дедов своих, ни бабок. Я была поздним ребёнком - последышем в уже состоявшейся зрелой семье.
    Многочисленные разбросанные по всей России родственники по отцовской линии неоднократно пытались воссоздать родословную своей фамилии. Силами моего отца и старшей дочери брата Василия, в раннем детстве пережившей блокаду Ленинграда, удалось восстановить родословное древо. Много лет переписки со многими людьми положено в основу этого дела. Оказалось, что самый древний, от кого идёт отсчёт ветвей в родословной - Павел - был сыном грека. В одной старинной книге об Острогожске - городе, в котором жили Журавлёвы, вычитали, что будто бы какой-то рыбак в устье Дона помог казакам в их азовском походе. Казаки не остались в долгу, окрестили его долговязого Журавлём и женили на красивой казачке. От этого брака появился прапредок Павел, работал глазным врачом.
    Родословная пестрит красивейшими и сейчас редко встречающимися именами - Константин, Демид, Александра, Анастасия, Аксинья, Матвей, Свирид, Фёдор, Клавдия, Прасковья, Нюра, Мамашка.
    Все братья и сёстры моего отца, мои тётки и дядьки, как говорится, выбились в люди - получили образование, дали образование своим детям. Есть в нашей семье и врачи, и конструкторы, и художники, и лётчики, и учёные, и журналисты, и даже дипломаты. Расселились не только по всей России, но и по всему миру.
    Я не преувеличиваю, говоря, что отец мой был талантлив. Его по заслугам называли ходячей энциклопедией - так много разнообразных знаний укладывалось в его голове. Каждый день раздавались телефонные звонки кроссвордистов - он знал ответы на все вопросы. Он прекрасно рисовал, писал стихи, сочинял песни, музыку, фотографировал, играл на скрипке... «Как-то ранним утром проснулся я от тонкой музыки, пронизывающей тишину, - пишет воронежский журналист - земляк, и однополчанин моего отца Николай Сергеевич Гамов. - Выглянул за ворота. Там женщины, проводив коров в стадо, стояли у своих палисадников и тоже слушали могучие и дивные аккорды... «Максымовна! - обращались они к матери Журавлёвых. - Як грае Тихон! Як грае - душу рвэ на куски!». Это была забава для отца - он изумительно играл на своей скрипке, хотя нигде не учился нотной грамоте, но исполнял любые напевы на слух. «Как-то после он сказал мне, - пишет Гамов, - что у него дома две ценности: скрипка в холщовом мешочке над кроватью и библиотека на застеклённых полках во всю стену.»


С дочерью Асей.
Встречая Новый 1959 год.

    Я и сама помню, как незадолго до своей смерти отец говорил: «Более всего жаль оставлять мне на этом свете музыку.»
    Сам писал о себе забавно: «Никак не разберусь в собственной биографии. Второй день составляю список, где работал, и сам себе не верю: так ли это? Будто и не жил на свете. Всё призрачно, приблизительно. Был пастухом? Нет, подпаском. Учился на курсах каменщиков, затем работал, но каменщиком не стал - скорее подносчиком раствора и кирпичей для мастера. Затем - часовой мастер - так числился. Был ещё солдатом, стал офицером. Был журналистом, ну здесь, пожалуй, все признали меня мастером - особенно там на фронте. В литературе пока что не стал мастером, так - подмастерьем...»
    Первый раз отец женился ещё до войны. Друг за другом родились два сына, но с женой Татьяной жизнь не заладилась. Я ездила к ней уже в Москву; она относилась ко мне с какой-то особенной нежностью, как к дочери...
    С моей мамой, Хальфеевой Лялей Зариповной, отец познакомился уже в конце войны - вместе работали во фронтовой газете. Она была корректором, он - фронтовым журналистом, доставлявшим горячие новости с передовой линии фронта.
    Каждый год, в летние каникулы, мои московские братья жили у нас в Казани. И моя мама также принимала их как родных, а они, в свою очередь, звали её мамой. Всю атмосферу добра и взаимопонимания создавал отец. Для всех нас, детей, он был Богом, умевшим незаметно управлять нами так, что это понимаешь только в зрелом возрасте. Например, видя, что я в подростковом возрасте чересчур разбрасываюсь во всякого рода увлечениях, хватаюсь за все знания подряд - физику, математику, историю, занимаюсь всеми видами экстремального спорта - верховой ездой, стрельбой из пистолета, подводным плаванием, альпинизмом, и , видя, что всё это сопровождается бардаком у меня на письменном столе, он дал мне ненавязчиво почитать «Мартина Идена» Джека Лондона. Постепенно мои вещи обрели свои места, я стала успевать следить за всем, что вменялось мне в обязанности по дому. А когда вещи в порядке - в порядке и мысли. Во мне развилась дисциплина изнутри. Я говорила, что меня воспитал Мартин Иден. И только потом я поняла, что меня очень умно воспитал отец посредством Мартина Идена.
    Сначала, на фронте, отец был артиллеристом, и лишь спустя некоторое время (он не хотел убивать) стал военным корреспондентом газет «На разгром врага!» и «Суворовец». Участник боёв на Курской дуге, освобождения Белоруссии, взятия Кёнигсберга, Штеттина, Лабиау, награждён двумя орденами Красной Звезды, орденом «Знак Почёта» и другими. Кстати, мама не любила вспоминать про войну, но из всех праздников особо выделяла 9 Мая. Однажды, отвечая на чьи-то вопросы, она с каким-то отчаянием схватила все ордена и медали и зашвырнула их далеко с балкона со словами «Не хочу вспоминать о войне».
    В архиве отца сохранились в небольшом количестве фотографии с передовой. Некоторые из них когда-то публиковались. Но многие снимки практически никто и не видел.
    Часто за Доном на родине отца цыгане разбивали табор - «хуторились». Однажды цыганка, увидев как крепко запеленованный кулёчек с ребёнком, которым и был Тихон, перекатил порыв ветра, пророчески сказала: «Ох и намо-тае же тебя жизнь». Так и вышло, намотала, чередуя чёрное и белое, как в старинных фильмах на заре кинематографии чёрно-белые кадры. Один чёрный эпизод, о котором по определённым причинам долго молчали, длился аж 12 лет. Это исключение из рядов КПСС. Одна из мутных волн репрессий поднялась в августе 1946 года. В газете «Правда» появилось постановление ЦК ВКП(б) о коллективах ленинградских журналистов редакций журналов «Звезда» и «Ленинград». Коллективы осуждались за проповедование безыдейных статей. Подвергались критике произведения Штейна, Ахматовой. Одним словом , говорилось , что художественный уровень журналов упал, в них процветал дух низкопоклонства ко всему иностранному. Главный удар пришёлся на редакторов, досталось и горкому партии и правлению Союза писателей. Их обвиняли в неумении видеть вред в пасквилях Михаила Зощенко, в упаднических стихах Анны Ахматовой и прочем «литературном хламе». Дело закончилось тем, что журнал «Ленинград» закрыли. Но это было лишь «Началом Конца». Главным редактором журнала «Звезда» назначили тогда по совместительству заместителя начальника управления пропаганды ЦК ВКП(б) А. М. Еголина, который тут же, как это водится, стал «перегибать палку». Во всех редакциях СМИ прорабатывалось активно постановление - выявить своих «Зощенко» на местах! И особое внимание было уделено военным издательствам, газетам и журналам. Газета «Во славу Родины», где тогда работал мой отец, была одной из первых «на зачистку». Газета относилась к знаменитой 11-й гвардейской армии, штурмовавшей неприступный Кёнигсберг, самая популярная во всей Прибалтике. Популярная? А за счёт чего, собственно? - нашли зацепку проверяющие. Конечно же, не за счёт её заслуг в боевой подготовке частей и соединений, а за счёт стишков и прозаических литературных публикаций. Из воспоминаний Николая Гамова, написанных, кстати, им по моей просьбе, я узнала фамилию главного редактора - некто Карбовский. «Раньше, - пишет Гамов, - Карбовский был подвязан в политорганах, где основательно проштрафился, и чуть было не попал под трибунал». Кто-то спас его и определил подальше в - редакторы. «Занимался он больше хозяйственными делами. Из Москвы перевёз в Кёнигсберг семью, освоил пятикомнатную квартиру какого-то бывшего фюрера. Словом, осел в редакции накрепко. Держа на крючке такого человека, политотдел армии предъявил ультиматум: «Или мы тебя выгоним, или ты расправишься с теми, кто в газете занимается всякой литературщиной...» Конечно, литературщиной занимался Журавлёв. Папка «Личное дело» росла на глазах. Парторг собирал оперативки. Что в них было? - «Читал и давал читать другим запрещённую литературу, слушал зарубежные радиоголоса, печатал стихи в защиту немецкого населения, ремонтировал станцию немецкого поэта за счёт редакции (!), превратил свой кабинет в штаб инакомыслящих, нарушил закон о бракосочетании - супружеская верность у жены не получилась, и он женился на другой женщине - красавице из Казани...».  Первое партсобрание было сорвано - никто ни за что не голосовал!!! И пошла обработка каждого члена партии в отдельности, с угрозами изгнания из армии, высылкой и прочим. Отец, со своей стороны, говорил своим товарищам: «Валите всё на меня - я выдержу, а то всех разгонят и редакцию закроют». Гамов пишет, что и его вызывали трижды в политотдел. И когда ни уговоры, ни угрозы не помогли, услали его в командировку в морской отряд в портовый город Клайпеду, приставив к нему сопровождающего, где Гамов подорвался на мине и попал в госпиталь. После того, как контузия отпустила и раны зажили, он демобилизовался, что и спасло его от возмездия. Журавлёва же из партии исключили... Первой об этом решилась написать моя дочь. В журнале «Казань» в 5-м номере за 1998 год появилась публикация, вернее, серия публикаций: «Первый друг» - про деда и «Не умевшие молчать» - про писателей-фронтовиков нашего казанского писательского братства -потерянного послевоенного поколения людей. Я переслала публикацию Гамо-ву в Воронеж. Он ответил, что обещал клятвенно сестре Тихона Марии не писать о нём ничего «плохого». В её понимании «плохое» - это то, что Тихона преследовали, исключали, издевались. Мария просила: «Николай, не надо на живые раны сыпать соль, от них и так больно.» И Гамов дал слово, что этого не будет. Но мне написал: «И до сих пор не соберусь с мыслями, как же мне теперь быть?». И вот в 2003 году в журнале «Кольцовский сквер » Воронежской редакции и в 8-м номере «Казани» появляются воспоминания Гамова, журналиста старой закалки, о писателе Тихоне Журавлёве, в числе прочего печатаются моменты и о «плохом». На вопрос: почему вы, товарищ Журавлёв, читаете запрещённую литературу, в том числе всякие американские публикации? - отец отвечал, что журналист должен знать всё! Гамов рассказывал мне в письме, что в его, Гамова, прямую обязанность входило, кроме поездок по частям армии, дежурство по приёму на рации последних известий ТАСС. «Я знал стенографию и быстро записывал, а утром приходила машинистка, и я ей диктовал эти известия. Принимал их через мощный немецкий радиоприёмник. В то же время я мог прослушивать и известия из Берлина, Парижа, Лондона. Уже тогда во всю прыть начиналась холодная война. Конечно, обо всём, что делалось я рассказывал Журавлёву. Меня за эти встречи хотели упечь в дисциплинарный батальон.» Также Гамов упоминает, что «более всего мы, рядовые работники редакции газеты 11-й гвардейской армии «Во славу Родины» благодарны Журавлёву за то, что он давал нам читать «запрещённого тогда Есенина...»


Тёплая компания:
Т. Журавлёв, Э. Хакимов, Ася, Б. Мадестов, М. Скороходов, Г. Паушкин, Б. Марихин, 1964 г.

    По приезде в Казань с клеймом изгоя партии на работу не брали. Начались мытарства мирной жизни, которые для фронтовика и без того трудноприемлемы.
    Совершенно не просто так, для красивого словца, определённую когорту европейских писателей послевоенного периода называли потерянным поколением. В одной своей философской работе, которую мне пришлось писать по долгу службы, я заострила внимание на следующем факте, что такие писатели как Камю и Сартр, едва столкнувшись с тоталитаризмом, сражённые его абсурдом, трагизмом, возненавидевшие бессмысленные массовые убийства, тем не менее были счастливыми людьми. Просто потому, что они могли выражать свои мысли «вслух» открыто. А что же русский экзистенциализм? Время только сейчас обнажает философскую мысль, спрятанную между строк послевоенных произведений литературы. Кипящие страсти растерявшихся перед вскрытым трагизмом бытия победителей прорываются сквозь трещины «колпака» нашего русского ценза. Сказать хочется, а сказать нельзя...» Это ли не особый пласт русской философии, который ещё не охвачен анализом? Это ли не мастерство - написать словами «голограмму». Произведения этого периода нужно читать под определённым углом зрения. Я специально подготовила тогда и опубликовала «роман» в письмах - переписку моего отца с драматургом из Москвы Константином Лапиным. Настроения, навеянные душевной катастрофой, не столько от пережитого, сколько от невозможности высказаться, можно с лёгкостью уловить, прочитав эту публикацию.
    Отец возглавлял русскую секцию СП республики с 1955 года, когда стал членом Союза писателей СССР. С 1965 года работал и заместителем главного редактора Татарского книжного издательства. Устроиться на работу сразу после демобилизации в 1947 году не удавалось, не брали даже дворником. Но нужно было кормить детей (их к тому времени уже стало трое - в 46-м родилась Ольга, ещё в Кёнигсберге). Отец забрал сыновей и поехал на родину - писать «Рядового Антипова». В 1951 году отец наконец создаёт жемчужину своего творчества - повесть «Рядовой Антипов» - так пишут писатели воронежского Союза писателей в письме Минтимеру Шариповичу в 2005 году, обосновывая просьбу выделить средства на переиздание этого шедевра послевоенных лет. Они пишут, что книга издана во всех республиках СССР и ряде зарубежных стран: на албанском, болгарском, венгерском, немецком, польском, китайском, румынском, чешском и др. языках. Центральные газеты и журналы дали произведению высокую оценку. С положительными рекомендациями выступили известные писатели - Валентин Овечкин, Семён Гудзенко и др. Александр Твардовский прислал автору в Казань поздравительную телеграмму, назвав в ней рядового Антипо-ва побратимом своего Василия Тёркина. А Михаил Шолохов с трибуны съезда писателей назвал повесть одним из лучших произведений о Великой Отечественной войне, рекомендовав иметь её в каждой библиотеке, и подчеркнул, что изданные в Казани и Москве книги Журавлёва - не только «Рядовой Ан-типов», но и «Комбат», «Плацдарм», «Подвиг», «Курган», «Комбайнеры» -являются украшением советской литературы. Шолохов прислал напутствие и нам домой. Эта телеграмма долго стояла на почётном месте на самой верхней полке книжного шкафа: «Вам, товарищ Журавлёв, стоит писать всерьёз, - говорил в ней Михаил Шолохов. - Все данные за это. От души желаю успеха!» Этот штрих, росчерк пера, это признание помогло получить отцу квартиру в доме на ул. Маяковского. Было это в 1958-м. А 13 февраля 1959 года с папы было снято обвинение. В протоколе за № 1531 заседания Специальной комиссии при ЦК КПСС значилось, что «во изменение решения партколлегии от 8 декабря 1949 г. восстановить товарища Журавлёва Тихона Кононовича членом КПСС без перерыва в партийном стаже.», что и подытожило одну из чёрных страниц его жизни. Я думаю, что когда отец говорил товарищам по редакции в целях сохранить её существование вообще: «Валите всё на меня - я выдержу», он и не думал, что выдержки потребуется на столь длительное время.
    1 апреля 1952 года в издательство «Советский писатель» пришло заказное письмо, адресованное автору книги «Рядовой Антипов». В нём: «Случайно встретил и с удовольствием прочёл книгу, написанную Вами, «Рядовой Антипов». К моему удивлению в герое Вашей книги я узнал себя. Разрешите Вас поблагодарить от всего сердца, что Вы вспомнили обо мне, сохранили фронтовые записи. После окончания Мировой войны я начал работать на мирном поприще. Я, как Вы знаете, старый солдат царской армии, Красной Армии и Советской Армии. Прошёл три больших войны, на которых мне приходилось быть в разных переделках. Десятки раз я рисковал своей жизнью, но всегда помнил, что дело имею с врагом хитрым и коварным. Честность традиции русского солдата и русская смекалка помогали мне выходить из самых трудных положений», - сообщал Лука Иосифович Антипин - реальный живой герой папиной повести. Письмо положило начало многолетней переписке.
    В 1954 году по просьбе моего отца Антипин написал и прислал ему первую главу своей подробной автобиографии - о детстве и участии в Первой мировой войне. Родился Лука Иосифович в 1896 году в Молотовской области (ныне Оренбургская) в селе Верхние Язь-ви, Красновишерского района. Отец, Иосиф Васильевич, был бедным крестьянином. Работать Луке пришлось с 8 лет. Вся округа, её жители придерживались старообрядческой веры. Уже в 14 лет, работая на лесосплаве (на реке Язьве), Лука от веры оторвался, вернее, его отстранили от церкви и не стали допускать до стола, не пускали на ночлег, а бурлакам необходимо ведь было где-то останавливаться. Получил кличку - Татарин Зимогор. «Работал в бригаде с татарами, - пишет Лука, - они больше меня жалели, чем русские. Ел я с ними в то время конину, местное население этим мясом очень пренебрегало». В 1914 году в 18 лет забрали на войну. Множество интереснейших фактов раскрывает для нас это жизнеописание. Например, как брали Петропавловскую крепость. Там заключённые сидели в глубоких подвалах, руки и ноги закованы цепями. Койки выдвигались из стен только на время, отводившееся для отдыха. Некоторые были прикованы к стульям колодками, сидели без света. Свет давали только в «царские» дни - на Пасху и на Рождество. Освобождённые вышли на свет и с непривычки многие ослепли. А сколько было радости, нас обнимали, жали руки, не знали, как благодарить. Эти люди были заключены царским правительством в крепость пожизненно. Их преступление заключалось в том, что они боролись против царя, царского режима, за свободу». Освобождали политзаключённых и из Крестов. Автобиография просто пестрит неизвестными фактами. Словом, чего только не выпало на долю Луки Антипова. В 1918-м попал в плен к Колчаку. 35 человек раздели догола, поставили на край могилы и - «Залп раздался, - пишет Лука, - все упали в яму. Пьяные солдаты под музыку пошли продолжать свою пьянку. Могилу не закрыли, часовых не оставили, время подходило к вечеру. Пуля прошла мне по лёгкому месту выше коленной чашечки. Сначала лежал, не шевелился, боялся приколют. Кровь из раны шла ручьём, была перебита вена кровеносная, силы слабели. Когда совсем стемнело, с большим трудом из ямы вылез. Мои товарищи, все оставшиеся 34 человека, стонать перестали». Зима, босой, голый, без сил добрался до деревни, выбрал самый бедный двор и забился на 4 дня на сеновал. Мужик-бедняк обнаружил его, помог, вылечил и вывел к партизанам. Оттуда вернулся уже в воинскую часть. Догнал. Один оставшийся в живых.
    В 1967-м Антипин писал отцу: «Вот уже пятьдесят лет прошло, как существует советская власть и как много сделано за это время для человека-труженика. Буржуа раньше нам говорили, что мы неграмотные отрепники, ничего не сделаем хорошего. Да и воевать с ними было трудно, так как мы, действительно, были малограмотные, плохо знали военное дело, а всё же мы их разбили, победили, а теперь на нашу страну, Страну Советов, смотрит весь мир с восторгом. Молодёжь растёт и учится, продвигается вперёд. Какое удивительное получается знание у наших учёных, какое стало восхищение в науке!.. Я, солдат, ещё живой и смотрю на всё это и восхищаюсь». Умер Лука Антипин в 1969 году, так и не дописав своей автобиографии до конца.
    Герои всех рассказов, романов, повестей отца также существовавшие в действительности люди, и о каждом из них можно многое рассказать по переписке с героями книг.
    Спустя 65 лет со дня окончания Второй мировой приоритеты в интересах людей сильно поменялись. Но мы продолжаем помнить некоторые вещи, запечатлённые экстремальными ситуациями в генотипе наших предков. Когда моей дочери было 15 лет, в школьном сочинении она написала: «Мне часто снится война. Это кажется странным -я не жила в то время. Возможно, стресс переживания моих предков отложил отпечаток на моём генотипе... Я вижу обозы эвакуированных; издалека, с другой стороны Волги, горящий город. Страх охватывает меня, ком горечи стоит в горле. Меня окружают слёзы, безысходность во взглядах. Все мы оторваны от родных и близких. Редкая мать прижимает к груди малыша, в основном же все одиноки. Или. я стреляю в немца, вижу его лицо, и мне его жалко, но какое-то, незнакомое мне наяву, чувство горя застилает красной пеленой мои глаза и ярость не даёт остановиться».
    И позже, в статье «Первый друг»: «Мне сейчас двадцать, но после прочтения унаследованных рукописей я как будто несу за своими плечами груз мудрости, приобретавшийся многими десятилетиями.»
    Наша память - это всё, что мы можем сегодня сделать для своих предков. Переиздать произведения не удаётся, не под силу материально. Хотя попытки есть. Центрально-Чернозёмное книжное издательство, Союз воронежских писателей не раз запрашивали рукописи и пытались переиздать хотя бы «Рядового Антипова». Не так давно общественность Острогожска и Воронежское литературное общество подали прошение в городской совет переименовать улицу Амур в ул. Тихона Журавлёва, где жил мой отец и где написал «Рядового Антипова». Но здесь и я была против, поскольку Амур, как следует из наших родословных записей, был заложен самими же Журавлёвыми. Красивое название, существующее испокон веков и, самое главное, ни к чему не обязывающее. Тогда попытались переименовать другую улицу - Красина, но, ссылаясь на дефицит бюджета, горисполком отклонил и это предложение, правда, пообещав, что в перспективе назовут улицу в районе новостроек. Попытались земляки установить и мемориальную доску, тоже безрезультатно. В 2003 году средней школе на Амуре присвоили-таки имя Журавлёва, организовали музейный уголок. И это очень приятно.
    Ну вот, собственно, и вся память. Здесь как раз уместно процитировать стихотворение Леонида Ивановича Топчия, которое он посвятил моему отцу:

Честно преданному слову
И презревшему гроши,
Посвящаю Журавлёву эти строки от души.
Нет труда осесть в халтуре,
Только чужд нам этот клан.
Мы с тобой в литературе
Из последних могикан.
Слава будет ли, не будет,
Знать об этом не дано,
К чёрту бронзы многопудье,
Совесть легче, чем оно.
       
Ася Горшкова.
Источник: "Казанский альманах" № 10 2013 г.

---------------------------------------------------

Прикреплённые файлы:

• Казанский альманах N10.pdf (1.44 Мбайт)